На двух крылах свободы и смиренья - Александр Кормашов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Печь
Э, как славно сбивали из глины печь!Спешка бы ни к чему, да зима вот приспичь.Дед-хозяин – старый кокшар,хоть не про деда речь,и не про то, что искать бы, мог он найти кирпич.
Речь: как весело мужики сбивали печь!Как взлетали без устали берёзовые молота,и был каждый молот, как певчая птица, певч!И была каждому прежняя, в роще, жизнь —маета-а!..
И серьёзно так мужики сбивали печь,словно забивали глиной дощатый гроб,который сбросили в яму с высоких плечи так трамбовали,что втрамбовали и холмик-горб.
И до конца была сбита в зимовке печь,и дед самолично взрезал печке устье ножом,и, чтоб тягу проверить,спешил ком газеты зажечь,а после, выпив, сопел: на печку ведь нюх нужон.
А мужики, набравшись,перецеловались и млад и стар.А когда в печи разгорелось(не только газеты ком),дым – как покойник, не хуже святого Лазаря —встал, а когда вышел в трубу,сильно заплетал ногами и языком.
«Над средне-русскою равниной…»
Над средне-русскою равнинойот трав до звёзд – антициклон.Он, как… Господь, как всё сравнимоодно с другим, и целиком,
и по частям! Но кровенея,наружу сердцем, Ты и сам,Господь, растащен по сравненьямна бисер тем… Да ну, к свиньям.
Я сам трепал Тебя… Так тянетменя и ныне, что есть сил,воскликнуть: «Однопланетяне,я понял вас! А вас сравнил».
Но всё ж с любым, пускай завальным,сравненьем, чур меня туда,где мать, где городок с названьем,в котором «волок» и «вода»,
где вихрь души людской, единой,стоит один на тыщу верстна средне-русскою равнинойот самых трав до самых звёзд.
«Ты полюбишь ту землю…»
Ты полюбишь ту землю,на которой полюбишь впервые,где впервые и ревность окажется в радость,где вокруг горизонты, как стёкла стоят ветровые,защищая от бурь и невзгоди от всех неурядиц.
Здесь бы жить бы да жить,все прошедшие годы позвать бы,дорожить, как наградой,любою душевною раной,но по долгу приличия,как после похорон свадьба,тут влюбиться по-новойдо смерти всё кажетсярано.
Строка в тетради
«Да. Слабость и грубость – родные сестры.Добро и сила – родные братья» —я так записал в дневнике подросткоми сам не знаю, чего это ради.
Потом взрослел. Получал под рёбра.Краснел от стыда и белел от злости,но всем этим чувствам, и злым, и добрым,уже не мог отказать в отцовстве.
Их всех мне выпало полной мерой.Но чувствую, вот уж пора настала —в мир вышли мои и любовь, и вера,как дочери в день выпускного бала.
«Есть родина печали и смиренья…»
Есть родина печали и смиренья.Она ни с малой буквы, ни с большой.Есть родина иного измеренья,вне постиженья телом и душой.
Там дом стоит – пока он не обрушен.Там виден холм – он не порос быльём.Но там при жизни я ещё не нужен.Вот как тебе, пока в тебя влюблён.
ГЭС под деревнею Великая
Река степенно воды двигаети сонно дышит в берега,но под деревнею Великаяпреображается река.
Она тут мается и пенитсявсей мощью праведных телесс тех пор, как старенькую мельницуздесь переделали под ГЭС.
Теперь плотина раскуроченане гонит ток, не мелет хлеб,и вся тайга насквозь простроченастежком высоковольтной ЛЭП.
Пускай не раз тут всё изменится,но это нам, считай, завет:суметь вот так, как это мельница,связать в судьбе и свет и хлеб.
«Мать встанет. «Ох, ты мнеченьки, …»
Мать встанет. «Ох, ты мнеченьки, —вздохнёт над нами, – Спим?»И сны её, как ленточки,В печной вплетутся дым.
Весь день в заботах маетных,а солнце: – «Эй, постой!» —промчалось, будто маятниккачнулся золотой.
В избе часы настенныестучат который год.Их, как саму вселенную,мать на ночь заведёт.
Поставит время верное,верней, чем под сургуч),и за божницу древнююза чем-то спрячет ключ.
«Сосны да кустарники…»
Сосны да кустарники,в шепоть деревенькивдоль по речке Тарноге,по реке Кокшеньге.
Где бродил не пойманныйчей-то конь-скиталец,луговыми поймамивсё подковы стариц.
Как стенами мощнымилес поля обрамилснежно-беломошными
Конец ознакомительного фрагмента.
